Lex Kravetski

Мировая плановая экономика: централизация как залог надёжности

Плановая экономика есть везде. Капитализм ли или социализм на дворе, крупная организация в любом случае будет контролироваться государством.

..Заплывший жирком и туповатый чиновник сидит, развалившись в кресле, и посасывает палец. «А сколько тазиков?» , — гадает он, — «Наверно сто миллионов!». «Машенька, запиши: сто миллионов тазиков из пластмассы».

«Хм. А сколько механических зайчиков с барабаном? Их, пожалуй, сто тысяч двести три. Да. Гражданам следует сделать сто тысяч двести три штуки механических зайчиков с барабаном. И триллион тон угля. А колбасу мы в этой пятилетке делать вообще не будем, поскольку мы хотим войну и нам для этого нужно много танков». Чиновник диктует, секретарша записывает.

По окончанию процесса высасывания плана на все товары в стране, чиновник звонит условному Леониду Ильичу Брежневу и просит того срочно подписать план. Престарелый генсек пытается прочитать план, но на две тысячи сто сорок пятой строке засыпает. Проснувшись, подписывает не читая.

После этого во все концы страны летят телеграммы, излагающие всем, — от руководителя отрасли до торговки пирожками, — высосанное из пальца точное количество угля, пирожков и игрушечных пирамидок, которые следует вырастить на просторах условного Советского Союза. Что бы ни случилось, социалистические предприятия в течение пяти лет строго следуют этим бессмысленным цифрам. Уже изобретён телефон с кнопками, но в плане написано «десять миллионов телефонов с дисками», поэтому предприятия усердно клепают устаревшие телефоны. Пластмассовые тазики оказались не нужны в таких количествах, но конвейер штампует их один за другим; склады магазинов завалены тазиками до потолка, а они всё производятся и производятся. А в это время изнурённый таким подходом народ страдает без колбасы.

Судя по многочисленным отзывам, очень многие сограждане представляют себе работу планового хозяйства примерно так. Во всяком случае, никто из борцов с плановой экономикой не сумел мне ответить даже на простейшие вопросы:

1.Кто и откуда узнаёт, сколько штук товара Икс следует произвести?

2.Что случается с производством товара Икс, если в процессе производства оказывается, что товар не расходится, но в плане написано, что произвести надо ещё больше?

3.Попадают ли и каким образом попадают в план новые по устройству, по фасону, и т.п. товары -- или же при плановой экономике новых товаров никогда не появляется?

4.Что мешает написать в плане, что нам нужно сто миллиардов штук каждого товара или что нам ничего не нужно вообще?

Я мог бы продолжить перечислять занимательные вопросы, но они тут для примера. Ведь неспособность ответить даже на эти четыре говорит о том, что «борец» фактически не понимает о чём говорит. То есть, вообще даже не имеет представления. Ну это вроде как рассуждать о велосипедах, не зная, что у них есть руль, педали и колёса. Грубо говоря, борьба в таком случае идёт не с идеей «плановой экономики», а с крайне расплывчатым образом, порождённым воображением борца, о котором доподлинно известно только что «оно плохое».

Собственно, нет сомнений, что с плохим следует бороться. Однако этот плохой расплывчатый образ никак не связан с реальностью, кроме как использованием одного и того же названия.

Название, кстати, не особо удачное. Не особо удачное потому, что любая современная экономика по факту «плановая». Чем крупнее организация, тем неизбежнее введение внутри неё принципов прогнозирования и планирования выпуска под прогноз. Для бабушки, которая печёт пирожки и продаёт их у станции электрички, план не слишком актуален. Она просто печёт двадцать штук, распродаёт их и уходит. Она могла бы, наверно, испечь и больше, но ей не критично.

В организации с сотней тысяч сотрудников и выпуском товаров в десятки миллионов штук без прогноза и плана просто невозможно. Сколько мониторов выпустить? Сто штук? Миллион? Миллиард? Триллион? Надо знать хотя бы порядок величины — хотя бы чтобы деталей нужное количество прикупить. И чтобы потом не пришлось выкидывать произведённое. Ведь частная это организация или государственная, в любом случае трата сотен миллионов человекочасов на ненужное имеет катастрофический результат.

Капитализм ли или социализм на дворе, крупная организация в любом случае будет контролироваться государством. Не в полной мере, но в изрядной. Ведь даже если государство выступает как покупатель товара, для него в большинстве случаев жизненно важно, чтобы этот товар поступил в нужном объёме, а не «сколько решат дать». Крупная частное предприятие, перерабатывающее нефть, может казаться «свободным от внешнего давления», но что будет если оно по какой-то причине вдруг решит в этом месяце не производить бензин? Это ж полстраны внезапно встанет. Что будет, если крупная агропромышленная фирма даст вдвое меньше продукции? Или, тем более, несколько таких фирм сразу? Понятно что: локальный, а то даже глобальный голод. И так почти в каждой отрасли.

В результате любая крупная фирма (в том числе, капиталистическая) связана довольно жёсткими ограничениями по выпуску продукции не только изнутри, но и «снаружи». Иное может иметь место в периоды общегосударственного разброда и шатания, однако такое государство просто-напросто обрушится. Увы, в условиях полной свободы энтропия неудержимо растёт, что, как известно, несовместимо с жизнью.

Чтобы было понятнее, приведу пример. В целом ряде стран Запада гражданин может купить в частную собственность сельскохозяйственные угодья. Но на одном условии: он обязан их целевым образом использовать. То есть, выращивать на них сельхоз продукцию. При этом три грамма с гектара за «выращивание» не канают. Есть нормативы. Нарушать севооборот и тем самым истощать почву покупатель тоже не имеет права. Иными словами, со стороны якобы рынок и свобода, на деле же план и заданные нормативы. Не выполняешь — гудбай.

Параллельным процессом и в соц- и в капстранах шло и идёт неумолимое укрупнение. Многие не в курсе, однако образ Запада как совокупности мелких частных собственников весьма быстро канул в лету. Фермеры и владельцы мелких производств как основа экономики на развитом Западе — преимущественно мечта, а не реальность (зато в странах Центральной Америки такое действительно имеет место быть). Ещё в первой половине двадцатого века крупные и средние корпорации оперативно пожрали всех мелких собственников. Финалом крушения этой мечты стала Великая Депрессия, во время которой докушали последние крохи. Основная масса фермерских земель отошла банкам и в последствии была распродана крупным корпорациям или же осталась у корпораций, банкам подконтрольных. Фермеры как явление были сохранены только благодаря вмешательству государства и не по причине их эффективности, а, скажем так, из соображений общественного спокойствия — ибо на горизонте тогда реально замаячила коммунистическая революция в странах Европы и США. И по сей день функция мелких независимых предпринимателей скорее декоративная. Как пример: в США 13% фермерских хозяйств производят 70% продукции.

Укрупнение предприятий неизбежно ведёт к плановой экономике и внутри них и даже во многом вовне их. Ровно таким же образом, мелкие артели в СССР существовали «вне плана», но тоже были вытеснены крупными предприятиями, объединёнными в ещё более крупные кластеры, ввиду несопоставимой эффективности последних на фоне первых.

С одной стороны, государство вынуждено диктовать предприятиям любой формы собственности объёмы поставок и правила игры в целом, с другой стороны — спасать предприятия от разорения, когда дела у них пошли плохо, иначе диктовать будет просто некому. А раз государство столь сильный инструмент, крупным собственникам выгодно в структуры этого самого государства войти. В том числе и особенно — в наиболее руководящие структуры. В результате, предприятия и власть в стране принадлежат одному и тому же субъекту. Точнее, одной и той же группе. Формально это всё независимое, а по факту…

Странный эффект: якобы «неэффективная плановая централизованная экономика» вытесняет рыночную даже на рыночном же поле и только совершенно нерыночное вмешательство государства спасает последнюю от полного уничтожения. Можно сказать, чем цивилизованней становится страна, тем сильнее в ней обосновывается плановая экономика. И строй тут ни при чём.

Прошу отметить: в казалось бы прямо противоположных условиях — при власти пролетариата и при власти крупного капитала — устройство экономики стремится к одной той же модели. Разными маршрутами стремится, но по одним и тем же закономерностям. И модель эта — «плановая».

При этом, что интересно, «плановой экономики» нигде нет и не было — в том смысле, который в это слово в перспективе хотелось бы вложить. Планирование хотя и присутствует повсеместно, но для всеобъемлющего полноценного планирования до самого недавнего времени не существовало ни алгоритмов, ни вычислительных мощностей. В результате, и социалистический и капиталистический планы были, скажем так, весьма поверхностными и локальными. Давались, то есть, в самом общем виде и зачастую вычислялись по общим соображениям (большинство сограждан, кстати, может по сей день наблюдать последнее прямо по месту своей работы, где планирование фактически является примитивной реакцией на простейшие раздражители). Но даже в такой зачаточной форме плановый подход неуклонно вытесняет рыночный.

В чём же тогда отличие той и этой экономики, если не в привычной нам дилемме «рынок vs план»?

Ну, вообще говоря, для полноценного анализа следует назвать конкретные даты и конкретные страны, ибо ни западный, ни социалистический мир не являются и не являлись однородными и неизменными, однако попробуем выделить хотя бы самые общие тенденции.

Частная собственность

Этому термину общественные заблуждения тоже приписали весьма извращённый смысл. Когда говорят о частной собственности на языке социализма, имеют в виду: право персональной собственности на средства производства (а также землю и недвижимость, сдаваемую в аренду). Именно с этим боролся покойный СССР. Собственность на зубную щётку тоже можно назвать «частной», но речь шла не о ней.

Кроме того, подразумевалась именно персональная собственность. Коллективная, но не государственная, считалась допустимой, — по крайней мере, временно допустимой. В частности, — многие не в курсе, — колхозы не находились в госсобственности: это была собственность коллективная. Колхоз принадлежал всем колхозникам этого колхоза. Причём, принадлежал по факту работы в колхозе. «Свою долю» нельзя было перепродать или передать по доверенности. Выход из колхоза означал и потерю доли в нём. Коллективная собственность в абсолюте, можно сказать. Неотчуждаемая и дающаяся по факту включения в коллектив.

Самое интересное, что так зачастую порицаемые «трудодни» были не способом оплаты, как многие думают (типа, платили трудоднями, на которые ничего не купишь), но способом вычисления доли собственников в суммарном доходе их предприятия. Оплата поступала не пропорционально «количеству акций», а пропорционально лично наработанному. Если по‑честному, то сторонникам рынка как мотивирующего к работе фактора следовало бы наоборот хвалить трудодни — систему наиболее хорошо отражающую принципу: «на сколько наработал, столько и получил». Но это я отвлёкся.

В противоположность СССР, на Западе, вдобавок к государственной, муниципальной и коллективной собственности, сохранилась и частная тоже. Однако мелкий единоличный собственник, как уже говорилось, довольно быстро перестал играть сколь либо заметную роль. Зато появились, скажем так, крупные корпоративные собственники — частные лица, владеющие весьма внушительными пакетами акций и получающие доход преимущественно через операции с ними (через дивиденды, продажу на выгодных условиях, благодаря владению инсайдерской информацией и т.п.).

При этом, как было сказано выше, устройство и взаимодействие капиталистических предприятий с государством давно уже сильно напоминало советское. А вся разница лишь в том, кто получал основной кусок пирога на этом банкете.

Мотивация

Сохранение частной собственности оставляло один дополнительный рычаг мотивации — страсть к личному обогащению, которая должна подталкивать человека к поиску новых, ранее не существовавших производств и услуг, или же к заполнению ниш, где имеется высокий потребительский спрос при недостаточном производстве.
Увы, но этот рычаг в основном чисто гипотетический. Реально те области, в которых имеет смысл рискнуть (поскольку возможный доход там заведомо компенсирует риск) обычно имеют выражено криминальный характер. Областям же с незначительным превышением нормы прибыли над средней выгоднее предпочесть проверенные, где для повышения собственной конкурентоспособности и производить незначительные изменения, одно из которых может дать небольшое преимущество.

Ровно по этой причине количество «стартапов» с нуля можно сосчитать по пальцам, а количество инноваций, сделанных в последствии обогатившимся энтузиастами сколь либо заметно лишь в тех областях, где разработка инноваций по своим затратам лежит в области невинных развлечений. Можно чисто для собственного удовольствия программировать новый почтовый клиент или казуальную игру, а потом внезапно обрести деньги и популярность, но вот новый двигатель для самолёта с таким подходом не разработаешь.

В итоге сложилась крайне парадоксальная ситуация: основную массу нововведений и при капитализме тоже сделали не собственники, а ровно такие же как при социализме инженеры на зарплате. Основной доход с этого, правда, получили как раз собственники, что сильно настораживает в плане доверия к выдвинутому тезису.

Фактически единственный положительный момент в плане мотивации: собственник, в отличие от директора завода, лишён мотивации к опрокидыванию строя и государства, чтобы получить возможность завладеть заводом, поскольку собственник уже и так им владеет.

Ещё, гипотетически, собственнику нет смысла воровать у собственного предприятия или смотреть сквозь пальцы на ворующих сотрудников. Фактически же всё равно воруют. И у государства, и у собственных предприятий, как это ни парадоксально. Про государство понятно, но у собственных предприятий-то зачем, казалось бы? Ответ прост, если вспомнить два аспекта.

Во-первых, крупный собственник, как говорилось выше, обычно акционер. То есть, фактически собственность на «своё предприятие» он делит с другими. Не в равной доле, но делит. Так вот, украсть можно у тех, с кем делишь. Даже если у них в сумме всего десять процентов акций, а у тебя девяносто.

Во-вторых, формально деньги предприятия не есть деньги собственника. Формально деньгами предприятия собственник может распоряжаться только в пользу предприятия. Если часть денег у собственного предприятия украсть, то ими уже можно распоряжаться на свою собственную пользу. И вдобавок налоги при этом платить не надо.

Ровно так же с нерадивыми работниками, которых собственник якобы должен увольнять, поскольку они понижают его прибыль. Внезапно, например, оказывается, что кто-то из таких работников — сын собственника другого предприятия. Которое, — поскольку вышеупомянутый сын тут числится и получает огромную зарплату, — как бы невзначай даёт первому предприятию льготные условия (эдакий постмодернистский династический брак). Другой работник — приятель хозяина. Третий — женского пола и с хозяином спит. Четвёртый не работает, но столь ловок и хитёр, что его не удаётся поймать. Пятый… Да их ведь сотня тысяч — лично не уследишь. А те, кому ты делегировал слежку, они ведь уже наёмные. То есть, ситуация строго как при социализме. Если не хуже.
В результате уровень некомпетентности и воровства на капиталистических предприятиях настолько превышает оный на социалистических, что аргумент «всё кругом колхозное, всё кругом ничьё» теряет всякий смысл. И это я ещё не сказал про попилы и откаты: с ними отрыв в худшую сторону становится просто космическим.

Что интересно, на Западе размах в относительном масштабе ниже, а в абсолютном, напротив, выше. Пилить, брать откаты и воровать там умеют не хуже и желают не меньше, а денег вращается больше. Плюс в капиталистическом мире повсеместно происходит сращивание власти с криминалом. В результате снижение уровня всего этого беспредела вдруг оказывается завязанным не на форму собственности, а на крепость местной «кровавой гэбни». Где она крепче, там и относительный масштаб ниже. А социализм тут или капитализм, в этом аспекте — несущественная деталь.

Централизация как неизбежный процесс

Из рыночной теории, как ни странно, непосредственно следует неизбежность укрупнения фирм и устремление их в перспективе к единому центру.

Ведь действительно, как нам обещают теоретики рынка, самый смысл конкуренции в том, что наименее талантливые разоряются, а наиболее талантливые обогащаются. И обогащаясь, они пускают дополнительную выручку на увеличение штата, оборотов и так далее. Это не я придумал, это сами же сторонники рынка и приводят как его, рынка преимущество.

Вытесняя менее талантливых конкурентов, предприятия, обратно же, преумножают собственный капитал. Среди преумноживших тоже будут наиболее талантливые. И они вытеснят менее талантливых и с этого уровня тоже. Потом будет следующий уровень -- и так до полного объединения вокруг самого талантливого.

То есть, сам механизм подразумевает, что -- если он вообще имеет место быть -- в нём будет иметь место и тенденция к укрупнению. Талантливых ли, как нам обещают, или же просто бесчестных, но будет иметь место.

Единственное, что могло бы тормознуть данную тенденцию, это «неповоротливость крупных предприятий». Дескать, маленькое, но ловкое будет реагировать быстрее, меняться оперативнее и смотреть в глаза клиентов добрее, чем и выиграет на фоне крупного. Однако, как давно уже показала практика, бог на стороне больших батальонов. Не ниндзя делают погоду, а танковые клинья. Гипотетическая манёвренность — ничто в сравнении с огромной силой и возможностью её концентрировать.

Таким образом, мелкие предприятия, конечно, взлетают. Но преимущественно не по причине мега-манёвренности, а при поддержке гораздо более крупных сил.

Причём, что самое главное, даже если они вырастают строго своими силами, то всё равно это ведь приводит к появлению гиганта. Того самого, который делает погоду. Падать же гиганту никак нельзя — на него слишком многое завязано.

Если же с какого-то момента рост прекращается, то это означает, что на некотором уровне рынок вдруг неожиданно теряет свою главную рекламную фишку — продвижение талантливых и опускание бездарных. Но что там тогда за процесс имеет место быть в точке перегиба? Ну, если до него идёт укрупнение самого талантливого, а после него — падение всех, забравшихся за этот предел. Равновесие невзирая на талант? Но это же говорит нам о том, что с некоторого момента талант просто не нужен. И я с этим, в общем-то, даже согласен. Весь вопрос, будут ли сторонники рынка с таким согласны. И самое главное: что в таких условиях помешает подниматься и дальше, но уже другими методами, если экономически, в принципе, сбросить тебя вниз уже нельзя?

Отличие плана от рынка поэтому не в том, что один тяготеет к централизации, а другой — нет. Они оба тяготеют. Мне могут возразить, что-де, «они где-то там читали, что ничего подобного», однако всего один вопрос: если «ничего подобного», то зачем нужны антимонопольные законы и комитеты? Ну, если никакой тенденции к централизации в рынке нет, и оно «всё само собой разруливается», зачем тогда прилагать столько усилий?

В общем, как ни крути, но если специально не удерживать, оно само в единый центр сольётся. Тут нет отличия.

Отличие как максимум в том, что в «плане» честно декларируется благость централизации, «рынок» же «для публики» прославляет «мелкий бизнес как основу демократического общества». Первый организует централизацию волевым решением, во втором она рождается в борьбе. Или в иллюзии борьбы. Но рождается.

Вопрос, зачем её останавливают. Некоторые уверены, что по причине неэффективности. Однако крайне странно, что «неэффективное» приходится останавливать в его свободной борьбе с «эффективным», дабы оно означенное «эффективное» не вытеснило целиком. Вроде бы в теоретических построениях эта самая борьба — самый правильный способ отделения зерён от плевел, — и тут вдруг такое! Надо либо признать, что способ ни фига не правильный, либо, что централизация и укрупнение — самое эффективное как раз и есть.

Так вот. Останавливают по нескольким причинам. Во-первых, по политико-психологической. Не останавливать -- это всё равно что признать, будто эффективный маршрут ведет опять в проклятый тоталитарный совок.

Во-вторых, тоже по политико-психологической причине. Люди чувствуют мощь корпораций и расстраиваются. А когда они расстраиваются, то могут что-то такое с расстройства сделать. Особенно, если все вместе. Чтобы градус расстройства понизить, полезно создавать видимость, будто мелкий бизнес — всему основа, поэтому всё отлично.

В-третьих, — это уже более веская причина, — при централизации одни серьёзные дяденьки неожиданно оказываются серьёзнее других серьёзных дяденек. Что серьёзным дяденькам не очень нравится. Чтобы серьёзные дяденьки не довели цивилизованные государства до глобальной резни за их, дяденек, интересы, государство (которое, как раз этими дяденьками, как совокупностью, и управляется) держит баланс сил. Расчленяя особо борзые корпорации на части, чтобы те все остальные корпорации под себя не подмяли.

Поддержание баланса сил — традиционное развлечение европейцев, надо отметить. Краеугольный камень западной цивилизации. Что, конечно, не означает неэффективности укрупнения. Напротив даже: подтверждает его эффективность. Именно для этого много сил собрать и не дают — чтобы возросшая эффективность не привела к устранению всех тех, кто силы собирал слабее.

В-четвертых, наконец, монополизация — угроза тому строю, который сейчас на Западе сложился. Как бы то ни было, в диктатуру ли выльется финальный этап этого процесса или, наоборот, в построение государства рабочих и крестьян, но никакого рынка да и, в общем-то, капитализма в том виде, в котором он есть сейчас, на финальном этапе централизации быть уже не может.

Но остановить её нельзя. Только притормозить.

Лучше или хуже, если она является результатом волевого решения? Ну, некоторые говорят, что, когда волевым решением — всегда плохо. Лучше, когда «естественным путём». Тут, должен заметить, есть весьма странная препозиция. Если «волевым решением — всегда плохо», то неясно, как человечество доросло до нынешнего своего состояния от простейших одноклеточных. Если волевые решения мешают, то эволюция этот механизм должна была бы отсеять. Или, по крайней мере, отсеять тех, кто пытался действовать не частным порядком и не произвольным образом, а кооперируясь с другими в едином волевом порыве. Почему на Земле управляемые некоторой осмысленной силой государства — сильные, а государства, погружённые в хаос — нет? В последних же роде бы всё гораздо «естественнее».

На мой взгляд, источник такого аргумента в «естественном» опасении не угадать. А когда «оно само», все как бы ни при чём, если дело вдруг пойдёт неправильно. Самое главное, так процесс принятия решения можно отложить на неопределённый срок. Ну, по крайней мере, кажется так, будто можно. А в реальности всё равно ведь найдётся свой Бисмарк, объединивший германские земли, хотя сами они почему-то никак не объединяются.
Правда, тут есть проблема: у соседей он может быстрее найтись.

В общем, можно сказать, что по целому ряду причин рынок «сам собой» тоже неизбежно движется к централизации, но медленнее, чем могло бы быть при сознательном переходе к полностью плановой экономике и гораздо большей ценой.

Децентрализация никого не спасла от краха

Наиболее распространённый аргумент против централизации: при ней возможно обрушить всё сразу, если центр примет неправильное решение. Мне кажется странным, что этот аргумент так живуч, ибо он явно противоречит наблюдаемому.

В частности, крупные экономические кризисы имели и имеют место быть почему-то в тех самых странах, где наличествует экономическая децентрализация. Сравнительная, конечно, — как было сказано выше, любое государство вынуждено в той или иной степени контролировать крупный бизнес. Однако и формально, и фактически контроль экономики США со стороны центра слабее, чем был, к примеру, в Советском Союзе.

Последний, кстати, действительно обрушили именно из центра. Однако у центра на это ушла масса сил даже при почти полном отсутствии противодействия со стороны населения. С другой стороны, Великая Депрессия и текущий кризис скорее всего «центром» специально не раздувались, хотя его вклад довольно существенный, он вряд ли имел под собой цель вызвать кризис.

То есть, реальность опровергает этот умозрительно верный аргумент. Примеров вхождения всей относительно децентрализованной системы в экономический коллапс полно. Обратного практически нет. Даже цепочка крушения режимов соцстран Восточной Европы, последовавшая за крушением СССР, — это пример политического крушения, а не экономического. То есть, как максимум можно утверждать, что политика должна быть централизована (см. народовластие), но не экономика. Про экономику эксперимент говорит обратное.

Тут интересно, отчего умозрительно верные построения оказываются настолько противоречащими реальности. Ведь всё крайне логично на первый взгляд: ошибка, совершённая на самом верху, опрокинет все уровни снизу. Однако если большинство уровней не подчиняется никакому единому верху, то любая ошибка на самом возможном из верхов опрокинет только одну ветвь, не задев остальные. Понятно, что централизованная система в состоянии организовать гораздо более масштабные концентрации сил на критических направлениях, но умозрительно ведь кажется, что устойчивость всей децентрализованной системы в среднем должна бы скомпенсировать возможность концентрации.

Отчего же такого не происходит?

С вашего позволения, я приведу очевидный для меня пример из области разработки софта. На мой взгляд, он весьма хорошо иллюстрирует происходящие процессы.

Как известно, в современности во время написания программ мало кто пишет весь требуемый код с нуля. Обычно программист берёт набор уже готового программного кода, называемый «библиотекой», и пользуется этим кодом примерно как пользуются блоками при строительстве домов.

Для реализации одной и той же функциональности, в принципе, можно написать огромное множество не связанных между собой библиотек. Но поскольку библиотеками удобно пользоваться и при разработке библиотек тоже, имеет место быть привязывание огромного количества не связанного между собой кода к одной и той же реализации функциональности (ну, не к одной — к трём-четырём, однако о тысячах общеупотребимых реализаций речь явно не идёт). Грубо говоря, миллионы программистов во всём мире строят свои программные разработки вокруг одного и того же фундамента.

Теперь внимание: ошибка в этом фундаменте по идее будет иметь чудовищные последствия. Миллионы программ будут давать сбой в том месте, где допущена ошибка. Для повышения градуса общемировой «надёжности софта» следовало бы не пользоваться сторонними библиотеками.

Но вот парадокс: софт, не использующий готовые решения, оказывается в среднем на порядки менее надёжен. При значительном количестве кода в нём — конечно, программа на три строки будет надёжна с какими угодно библиотеками.

Тут мы видим явную аналогию в рассуждениях: туева куча предприятий/программ завязана на некоторый «фундамент» — центральный руководящий орган / библиотеку. Ошибка, допущенная в «центре», вроде бы должна обрушить всё сразу, поэтому от центра вроде бы выгодно отказаться. Но гораздо чаще рушатся почему-то как раз те, кто отказывается от центра, а не наоборот.

И в случае с софтом ответ весьма прост: библиотека, которой пользуются миллионы программистов, будет отлаживаться на порядки быстрее, нежели свой собственный код. Поскольку библиотеку ежедневно тестирует в самых разных обстоятельствах огромное количество людей. Личный же код тестирует в лучшем случае его разработчик с парой своих коллег. Массовое использование единого кода позволяет крайне оперативно очищать его от багов. Допущенная разработчиками ошибка обнаруживается за считанные дни (в крайнем случае, недели) и, само собой, исправляется.

При этом ровно такую же ошибку скорее всего допустит значительное количество программистов в собственном коде, реализующем ту же функциональность, что «единая библиотека», но этот код никто не видит. Мало того, ошибка будет не одна. Если в коде есть тысячи мест, где потенциально можно ошибиться, даже очень опытные программисты ошибутся в десятках или даже сотнях мест.

Часть этих ошибок скорее всего обнаружатся только на этапе использования приложения. Исправлять их не факт, что будут. Во-первых, времени может не хватать, во-вторых, квалификации, в-третьих, мотивации. Найдётся множество причин. В результате практически все «децентрализованные» программы получат фрагменты того же набора ошибок, который могли бы получить «все программы мира» через единую библиотеку, но эти ошибки в них вероятно сохранятся, тогда как в единой библиотеке она чисто по причине массовости использования будет быстро исправлена.

Кроме того, у единой библиотеки фрагмент набора потенциальных ошибок, до его исправления, был бы один, «децентрализованные» же охватят почти полное множество возможных ошибок.

При децентрализованном подходе одни и те же задачи частным порядком решают как лучшие, так и худшие — с понятными результатами. При централизации же на разработку наиболее общих и наиболее критичных мест можно было бы выделить наилучших программистов и создать им наилучшие условия.

Именно это и есть «концентрация усилий»: распространённые задачи решаются сразу для всех однократно и проверяются всеми. Наиболее критичное решается самыми лучшими из имеющихся во всей системе специалистами. Количество возможных ошибок во всей системе сокращается.

Такое расходование сил невозможно скомпенсировать никакой гипотетической манёвренностью, тем более, «громоздкая и неманёвренная» система по вышеописанной причине оказывается куда как более манёвренной, отзывчивой и надёжной.

Допущенная в центре ошибка на самом деле не приводит к обрушению всей системы. Напротив, эта ошибка очень быстро обнаруживается и исправляется — чисто благодаря наличию огромной массы вынужденно проверяющих и локализации каждой потенциальной ошибки (если бы это было не так, при разработке софта, например, никогда бы не использовали не только сторонние библиотеки, но даже библиотеки свои собственные и вообще любые методы обобщения программного кода, типа функций, процедур, объектов и т.п.).

Но очевидное в программировании в экономике не так очевидно, хотя закономерности действуют те же. Именно поэтому реальность демонстрирует кризисы именно при децентрализации: если ошибка возможна, то её допускают очень многие, исправляет же её каждый частным порядком. А поскольку при децентрализации связь между фрагментами системы всё равно есть (просто она не проходит через центр), частные ошибки приводят к обрушению большого количества «независимых ветвей», которые, в свою очередь, при достаточной критической массе обрушивают соседние и так далее до полного развала. При этом нет центра, куда стекались бы все отзывы об обнаруженных ошибках и нет способа обнаружить их общими силами и исправить силами лучших специалистов сразу для всех.

В чём же тогда отличие «плановой» системы от «рыночной», если централизация эффективна в любом случае? Не может же быть такого, что кто-то чисто из упрямства выбрал худший вариант при наличии лучшего.

Отличие в том, что по разному определено понятие «эффективность». «План» рассуждает в терминах общественного блага, потому ищет систему, наиболее полезную для общества в целом. «Рынок» же ищет… тут даже нельзя сказать, что он «ищет». Он по построению нацелен на личное благо. Поэтому для каждого рыночного агента эффективно обогатиться лично, даже если всё остальное при этом ухнет в тартарары. И в этом плане, конечно, децентрализация гораздо эффективнее, поскольку позволяет работать в свою лично пользу, а о пользе для других задумываться только косвенно.

Грубо говоря, децентрализация гипотетически позволяет не рухнуть лично тебе, даже если всё кругом вдруг начнёт рушиться. На практике это ипреимущество тоже мнимое — падающая система, как уже говорилось, уносит за собой всех подряд даже при децентрализации, однако некоторые наиболее крупные игроки умудряются обогащаться и на кризисе тоже. Им, поэтому, выгодно.

Но такое никак нельзя называть «децентрализация эффективнее» — по умолчанию ведь каждый в данном контексте подразумевает «для общества в целом».

06-20/06/2011