scholar_vit

О либертарианской этике, Фёдоре Михайловиче Достоевском и Фёдоре Ивановиче Тютчеве

Я завёл себе ЖЖ, чтобы писать о любви. О весне. О ножках проходящих мимо окна девушек. Я совсем не предполагал, что придётся писать о построениях новейших утопистов. Однако несколько причин побудили меня взяться за перо.

Во-первых, после проведённого вскользь анализа статьи Тирера (см.ниже — W.) много либертарианцев отметилось в моем ЖЖ, объясняя мне основы своего учения. Я внимательно читал эти статьи и понял, что речь идёт у них не столько об идеологии, сколько об этике. Этика меня интересует давно, поэтому я благодарен либертарианцам, поднявшим такие интересные темы. В качестве ответного жеста я попробую объяснить, как эта этика выглядит со стороны. Во-вторых, я обещал kuznetsov рассказать о критерии глобальной оценки благополучия общества. Это оказалось более сложным, чем мне представлялось тогда, и потребовало серьёзного разговора об этике, но обещания надо выполнять. А посему препояшем чресла и в путь, любезный читатель.

Собственно, я понял, что буду писать об этике либертарианцев, довольно давно. Я читал ЖЖ одного весьма мной уважаемого человека и обнаружил фразу о том, что он раньше работал в государственных органах. Но ему попались книги Мизеса и случилось то, что христиане называют словом "епифания": он понял ошибочность своей предыдущей жизни, отряхнул прах государства от ног своих и никогда об этом не жалел. Как хотите, но этот эпизод вызывает ностальгию у людей моего поколения, учившихся в советской школе. Экономическое учение влияет на личную мораль. Это очень традиционно. Лопухин, знаете ли, сны Веры Павловны. Я думаю, что упомянутый пользователь, как человек рассудительный и положительный, на гвоздях все же не спал. Тем не менее его позиция не может не вызывать уважения. Так что фраза одного из комментаторов в моем ЖЖ о том, что либертарианство — не столько экономическое учение, сколько этическая система, была вполне естественна.

Итак, что же представляет из себя либертарианская этика? Она исходит из бесспорного утверждения о том, что надо делать человеческим существам хорошо, и не надо плохо. И дальше задаётся вопросом, что такое человеческое существо? И что такое для него хорошо и что такое плохо? Дальнейшие построения опираются на либертарианскую модель человека.

Каждый человек по версии либертарианцев — уникальный и неповторимый микрокосм. Один человек принципиально не может до конца прочувствовать другого человека, понять, чем тот живёт. и отчего страдает, а отчего счастлив. Единственный способ выяснить, что хорошо для данного конкретного человека -- дать ему решить самому. Поэтому человек для либертарианца всегда по определению есть высший судия того, что хорошо для него. В этом смысле он всегда рационален и безошибочно принимает верные для своего благополучия решения. Точнее, те решения, которые человек принимает, являются по определению абсолютно верными для его благополучия. Никаких других, "объективных" критериев нет. Поскольку мы не можем оценить вред от насилия, любое насилие над человеком есть огромное, буквально неисчислимое зло. Наоборот, свобода принимать решения есть огромное благо.

Либертарианцы часто говорят, что свобода в их системе есть высшее благо, но тут они несколько лукавят. Свобода в их системе сильно ограничена. Дело в том, что личность в их системе существует не сама по себе, а в "шубе", "опушке". Этой "опушкой" является частная собственность. Личность для либертарианца есть субъект, имеющий право владеть чем-либо и реализующий это право. Хорошо известно, что собственность есть отношение не между человеком и вещью, а между человеком и прочими людьми. Если я владею вот этим карандашом, то это значит, что я могу разрешить или не разрешить тебе им пользоваться. Самому карандашу я не могу ничего запретить или разрешить; я всегда разрешаю или запрещаю что-то другому человеку. Поэтому частная собственность есть чья-то несвобода, ограничение свободы. Эта несвобода для либертарианца священна. Я часто слышал от них фразу, что частная собственность есть основное право человека, из которого проистекают прочие права. Если для классического гуманиста "твоя свобода заканчивается у кончика моего носа", то для либертарианца она заканчивается гораздо раньше: у забора моего дома, края моего леса и так далее.

Посмотрим теперь с точки зрения либертарианца на рыночную сделку. Участники этой сделки добровольно согласились обменяться чем-то. Каждому из участников сделки в результате стало лучше: если бы это было не так, они бы на эту сделку не пошли. Следовательно, сделка является моральным актом: всем стало хорошо, и никому не стало плохо. Важно понять, что этот вывод опирается на либертарианскую модель человека: человек знает, что ему нужно и соблюдает принятые на себя обязательства (т.е., не обманет других участников сделки).

Рассмотрим теперь нечто, сделкой не являющееся. Например, государство собирает налоги. Или уличный грабитель отобрал у прохожего кошелёк. С точки зрения либертарианца, между этими двумя событиями есть общее: насилие. В результате насилия кому-то стало хуже. Государство может заявить, что из-за налогов общее благо увеличилось, но с точки зрения либертарианца это рассуждение столь же аморально, как рассуждение грабителя: "Да, тебе стало немного хуже, но зато как я-то обрадовался твоему кошельку!" Поскольку благо и зло каждого человека несравнимы, мы не можем говорить, что чей-то ущерб оправдан, так как "большинству стало лучше". Любое насилие аморально.

Старый тезис Достоевского о том, что нельзя строить общее счастье на слезинке ребёнка тут доведён то своего логического завершения: нельзя строить общее счастье ни на чьей слезинке. Даже на чьём-то неудобстве нельзя. То, что не дают добровольно, нельзя отбирать силой.

С точки зрения либертарианца, бессмысленно говорить об "общем благе" или "глобальном минимуме" некоей весовой функции. Так как путь из одного минимума в другой непременно проходит через ухудшение для кого-то, состояния в разных минимумах просто несравнимы. Сравнение между ними так же бессмысленно, как бессмыслен разговор об импульсе электрона между измерениями в квантовой механике.

Я не уверен, удалось ли мне передать всю изумительную красоту этих построений. Отношения частичного сравнения (A>B, C>B, но A и C не находятся ни в каком отношении) — очень красивая часть математики. Позитивистская идея, что некоторые вещи не существуют просто потому, что их нельзя измерить, послужила основанием квантовой механики и вообще почти всей современной науки. Рассуждения либертарианцев завораживают и привлекают.

Следует отметить, что эти рассуждения куда радикальнее, чем, скажем, марксизм. Марксисты, будучи потомками гегельянцев, верили в прогресс. История была для них осмысленной последовательностью, которую завершал марксизм (естественно!). Марксизм принимал и мораль рабовладельческого общества, и мораль феодального общества, и мораль капиталистического общества. Он одобрительно отзывался о прогрессивности каждой из них по сравнению с моралью предыдущей фазы. С точки зрения либертарианца любая мораль, основанная на насилии или отрицании частной собственности, неприемлема. Вся история для них не закономерная смена формаций, а одно большое заблуждение, вызванное тем, что Мизес с фон Хайеком не родились раньше. Их теория принципиально антиисторична и вневременна.

Рассмотрим теперь одно из наиболее частых возражений против либертарианства: анализ дилеммы узника. Да простит меня likh, но мне это возражение не кажется сильным. Либертарианство легко опровергает его -- но из того, как оно его опровергает, можно извлечь важный урок

Напомню классическую дилемму узника. В некотором государстве пропаганда либертарианских идей объявлена вне закона. Полиция поймала двух либертарианцев и объяснила им, что у неё достаточно материалов, чтобы дать каждому год тюрьмы. Если один из узников решит сотрудничать с полицией и оговорить подельщика, то за это его в награду выпустят, а молчуну дадут десять лет. Но если заговорят оба, то награды не получит никто, а обоим дадут по пять лет.

Как должен вести себя узник в соответствии с теорией игр? Если мой сосед молчит, то мне заговорить прямая выгода: меня тогда отпустят. Если же он "запел", то мне тем более важно заговорить: тогда мне дадут пять лет, а не десять. В итоге оба узника при правильном поведении получат по пятёрке на душу населения.

Теперь предположим, что на сцене появляется насилие в виде мрачного пахана в камере. Пахан говорит узникам (в переводе с русского на русский): "Не люблю тех, кто сотрудничает с полицией. Тому нехорошему человеку, который заговорит, я оторву гениталии". Страх остаться без гениталий приводит к тому, что оба узника будут молчать — и получат по году тюрьмы. В итоге наличие насилия привело к улучшению для обоих узников!

Это возражение очень красиво, но всё же неверно. Нетрудно заметить, что узники в примере были лишены возможности заключать сделки. Если бы они были по-либертариански свободны, они могли бы пообещать друг дружке, что будут молчать. Либертарианская модель человека предполагает, что человек верен своему слову, и потому они бы получили по году. Без всякого пахана.

Эти рассуждения легко обобщаются на случай произвольного числа N узников. Достаточно каждому узнику сказать: "Я обещаю молчать, но моё обещание вступает в силу только после того, как к нему присоединится каждый узник". Очень важно, что тут нужен каждый узник: если бы требовалась ратификация хотя бы большинством, то конвенцию не подписал бы никто. Это пример того, что в математике называется неустойчивостью: общественные договоры либертарианцев невозможны, если хотя бы один участник отказался. Тогда всем участникам оказывается выгоднее тоже отказаться.

Попробуем теперь преобразовать дилемму узника с учётом этой неустойчивости. Предположим, что у нас N узников, но одному из них сказали: "Ты получишь год независимо ни от чего. Но если хоть кто-то в вашей группе заговорит, то ты получаешь шоколадку". И тут мы обнаруживаем, что поделать ничего нельзя. Узник, которому предложили шоколадку, не может оценить страдания других узников. Он может только оценить своё наслаждение шоколадкой. Для того, чтобы её получить, ему не надо даже сотрудничать с полицией: достаточно просто отказаться подписать общий договор. Так как насилие крайне аморально, остальные узники должны будут сесть на десять лет, дав возможность одному съесть шоколадку.

Положение не меняется, если мы вместо десяти лет тюрьмы говорим о пытках и бичевании. Или о том, что будут мучить детей узников. Этика либертарианства говорит нам, что поскольку добровольной сделки заключить не удаётся, каждый должен остаться при своём: один при шоколадке, остальные при пытках.

Мне кажется, что этот результат должен показаться тревожным даже самому закоренелому либертарианцу. Мы начали с отказа строить всеобщее счастье на слезинке ребёнка. Путём логических выводов мы пришли к необходимости обречь детей на пытки, если это сохраняет шоколадку кому-то. Можно ли согласиться с такой логикой?

Но позвольте, почему же нас беспокоит этот результат? Всё правильно, состояния людей несравнимы, и счастье от шоколадки достигнуто. Наверное, дело в том, что основной постулат либертарианства в глубине души неприемлем даже для либертарианцев: на самом деле они знают, что счастье от шоколадки и боль от пыток можно сравнивать. К этому мы ещё вернёмся, а пока изложим дилемму узника чуть в другом свете.

В нашем примере у узника с шоколадкой были рациональные основания так себя вести. Положение не меняется, если их не будет. Узник может решить, что он не верит остальным. Испугаться. В любом случае тщательно выстроенная схема распадается. Положение критически зависит от того, что каждый узник ведёт себя в соответствии с аксиомами либертарианства: как честный рациональный эгоист. При этом симулировать иррациональность часто бывает выгодно.

Можно возразить, что дилемма узника искусственна. Хорошо, возьмём вполне реальную ситуацию, описанную likh: установка двери в подъезде. Все соседи согласны, что дверь — благо. Вдруг один заявляет: "А мне плевать на вашу дверь. Жил я без неё, и дальше проживу". И деньги на неё давать отказывается. Что делать в такой ситуации? Сделать так, чтобы за дверь платили лишь те, кто ей пользуется, технически невозможно. Применить насилие ("мы проголосовали, и платим все") нельзя. Либертарианская партия США предлагает компромиссное решение: платят те, кто видит необходимость в двери. Но это не будет работать: если добрый дядя согласен оплачивать дверь, то разумное поведение для меня — сказать, что дверь мне на фиг не нужна, а затем спокойно пользоваться ею. Так что прав mi_b: Честные либертарианцы должны бы вставлять во все свои экономические рекомендации дисклеймер "мне пофигу, будет ли у вас интернет, дверь в подъезд, дамба, пограничники или нет, мне важно, что бы все было ~~кошерно halal~~ через добровольные обмены" ;). Но mi_b не идёт до конца. Дело, увы, не только в Интернете или двери в подъезде. Дело в элементарном выживании. Чтобы понять это, рассмотрим следующую ситуацию. Мне, правда, кажется, любезный читатель, что тебе уже стало скучновато. Ладно, расскажу тебе сказку.

Племя диких мизесов собралось у костра. Все знали, о чем разговор: у их пещеры обосновался лев, таскавший зазевавшихся мизесов. Как с ним бороться, племя знало: мужчины племени окружали льва и стучали в барабаны. Рассердившийся лев прыгал и напарывался на копье, выставленное загонщиками. Дело было опасное: часто лев успевал убить охотника до того, как попадал на копьё. Но сделать это было надо, и при том всем вместе: в бою со львом один на один у мизеса шансов не было, а если льва не убить, то он постепенно съест всех. На львов охотились не впервые, и каждый раз перед охотой проводился ритуал Добровольного Согласия. Каждый взрослый мужчина по очереди выходил к костру и говорил: "Если все пойдут, то и я пойду. Моя клятва вступает в силу, когда все её произнесут". И когда последний мужчина произносил клятву, все вставали и шли на охоту. Это был очень важный ритуал: мизесы ненавидели насилие, и никогда не использовали его друг против друга. Поэтому на охоту можно было пойти только добровольно.

Но сегодня отлаженная церемония дала сбой. Фон Хайек, подойдя к костру, сказал: "У меня плохой запах. Все в племени это знают. — Женщины племени согласно закивали. — Льву он тоже не понравится. Так что меня лев не съест. А вот если я буду у него над ухом в барабаны бить, может и задрать. Я не иду на охоту."

Что было делать племени? Фон Хайек мог быть прав, а мог быть и нет: никто не знал, как именно лев относится к запахам. Но это и неважно. Важно то, что теперь все мужчины племени были освобождены от клятвы.

Кое-кто предложил, чтобы на охоту пошли только те, кто хочет избавиться от льва. Но это тоже не имело особого успеха: все мужчины немедленно обнаружили у себя плохой запах.

Впрочем, даже если бы добровольцы нашлись, ситуация не улучшилась бы. Этого льва они бы убили, но стало бы ясно, что альтруистическое поведение не способствует выживанию его носителя. Тут даже не важно, задаётся альтруизм наследственностью или воспитанием, геном или мемом: в племени диких мизесов у альтруиста больше шансов погибнуть, а потому через пару поколений добровольцев бы точно не нашлось.

Так погибло гордое племя диких мизесов.

А как эта проблема решалась не в сказке, а в жизни? Как выходили из положения люди, а не мизесы? Известно как: сильно хитроумный получал затрещину, после чего шёл охотиться на льва. Собственно, с этой затрещины и началась история человека как общественного животного. В этой истории было много грязи, много крови, много жестокости и глупости. Но это наше наследство. Либертарианцы хотят отказаться от наследства. Для них история есть ошибка. Это их право, конечно — но тогда непонятно, почему они считают возможным жить в цивилизации, на этой ошибке основанной. Кроме того, им следует быть честными и сказать не только: "Нам наплевать, есть ли у вас Интернет, дверь в подъезде и так далее", но и: "Нам наплевать, живы вы или подохли". Это следует всегда держать в голове, читая либертарианцев.

Итак, вполне логичные рассуждения либертарианцев привели к парадоксальным выводам. Но почему так получилось? Ответ простой. Логика — это мясорубка. Она перемалывает заложенные в неё аксиомы. И если заложить гнильё, то вкусной колбасы на выходе не получишь. А основная аксиома либертарианцев: человек есть рациональное создание, принципиально непостижимое для других людей, знающее, что для него хорошо, соблюдающее своё слово и уважающее частную собственность, — не соответствует действительности. В этом плане либертарианская этика гораздо фантасмагоричнее, чем марксистская. Марксизм по крайней мере помещал своего "человека нового типа" в будущее. При этом приговаривались какие-то слова, объясняющие, почему он там должен появиться. А либертарианцы говорят: нет, человек нового типа уже сейчас существует, все люди такие. Вот почитают Ayn Rand, просветятся и сами поймут, какие они на самом деле.

Я редко слышал бОльшую чепуху. Людей либертарианского типа я видел в значительном количестве только в одном месте: в романах Хайнлайна. Кстати, Хайнлайн — пожалуй, единственный либертарианец, которого стоит читать. В подростковом возрасте, конечно. Здоровый человек должен пройти через Хайнлайна и расстаться с ним, либертарианством, и юношескими прыщами примерно в одно и то же время.

Вне романов Хайнлайна либертарианский человек не встречается, и посему любая этика, построенная на том, что все люди таковы, есть бесплодное умствование.

Я прекрасно понимаю, какой вой сейчас поднимут либертарианцы. Дескать, я не уважаю человека, меряю всех людей по собственной подлости и так далее. Это я уже слышал. Надо сказать, что либертарианцы удивительным образом сочетают любовь к абстрактному человеку с презрением к конкретным людям. В разное время от разных либертарианцев я слышал пренебрежительные отзывы о самых разных категориях людей. О бедных стариках: вольно же им было не сколотить в молодости капиталец и не приумножить его удачной игрой на бирже. О больных: им следовало застраховаться и вести здоровый образ жизни (инвалиды с детства, по-видимому, виноваты в том, что неудачно выбрали себе родителей). И так далее. Но это презрение мерцает и тлеет по сравнению с тем поистине вселенским презрением, которое либертарианец испытывает ко всем, кто не разделяет его учения. За краткое общение с либертарианцами я узнал, что я — слабак, не могущий прокормиться, не ограбив сильных и здоровых либертарианцев (экие белокурые бестии), человек с хромающей логикой и невнятными сравнениям, наследник научного коммунизма, в общем, обл, озорен, огромен, стозевен и лаяй. Действительно, кто же ещё может не согласиться с учением, которое всесильно, потому что оно верно?

Это наводит на грустные размышления. В своё время деятели Просвещения были уверены, что стоит только объяснить народу найденные ими очевидные истины, как все сразу последуют их учению. Когда их последователи, французские революционеры обнаружили, что французы не спешат воспринимать очевидность их идей, они очень огорчились. И быстро объяснили сей факт вредной деятельностью врагов народа. И полилась кровь террора.

Во времена большевистского переворота сложилась похожая ситуация. Большевики были уверены, что вот сейчас рабочие и крестьяне поймут их правоту. И именно поэтому кронштадтское восстание и крестьянские бунты подавлялись особенно жестоко. В известном смысле это была реакция на когнитивный диссонанс.

У либертарианцев положение ещё хуже: в силу неустойчивости, о которой говорилось выше, им надо, чтобы все вели себя по-либертариански. Я боюсь даже подумать, что они будут делать, когда узнают, что человек устроен иначе. Например, не разделяет их мистического преклонения перед частной собственностью и готов реквизировать запасы хлеба у спекулянтов, если в стране голод. Поэтому у меня к либертарианцам большая личная просьба. Я не думаю, что они победят где бы то ни было: я оптимист и надеюсь, что у человечества после 20 века появился иммунитет к логически стройной и красивой чуши. Но если паче чаяния им удастся где-то прийти к власти, я бы просил их сообщить мне об этом заранее. Чтобы я мог обойти это место стороной. Не хочется, знаете ли, застрять там, когда соседи закроют границы перед беженцами.

Подведём промежуточный итог. Либертарианство — это учение логичных, интеллигентных, милых и интересных людей, которые ни хрена не знают о том, как ведёт себя нормальный человек. Если я не ошибаюсь, такие люди называются в России ботаниками. Это — типично ботаническая теория.

Я не сомневаюсь, что две трети моих читателей-либертарианцев полезут в словарь, если я упомяну в тексте слово "педикулёз". Господа, снимите очки-велосипед! Педикулёз — это заражение вшами. Знаете, такие довольно противные насекомые, которые едят людей. Заживо. И когда мой сосед-алкоголик этим самым педикулёзом заражён, а вши лезут на меня и моих детей, я не считаю нарушением священных прав личности приход санинспектора. Который вымоет соседа, выкурит вшей и уничтожит гнид. Даже если сам сосед будет против. Если он хочет жить свободно со своими вшами, пусть идёт в соседи к вам. Или в пустыню Калахари. А здесь моя цивилизация.

Либертарианец скажет на это: "Если ты допускаешь приход санинспектора, то ты должен допустить и приход полицейского, проверяющего, с теми ли и так ли ты занимаешься любовью. Значит, ты сторонник тоталитаризма?"

Либертарианцы любят квантор всеобщности и не любят оттенков: либо никакого санинспектора, либо полиция нравов под каждой кроватью. Но так заданный вопрос требует ответа. Этот ответ тесно смыкается с ответом на вопрос kuznetsov: знаю ли я критерии всеобщего блага? Как я ищу глобальный минимум весовой функции?

Задолго до Мизеса и прочих Ayn Rand этим вопросом задался очень умный и глубокий человек. Я имею в виду Фёдора Ивановича Тютчева. Он сформулировал то, что пытаются объяснить либертарианцы: невозможность до конца понять систему ценностей другого, -- гораздо лучше и афористичнее:

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймёт ли он, чем ты живешь?

Мысль изречённая есть ложь.

Следует ли из этого, что мы должны строить этику из невозможности понять Другого? И на этот вопрос отвечает Тютчев. В стихотворении, в котором заключено невероятно сильное опровержение либертарианских построений:

Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовётся, —

И нам сочувствие даётся,

Как нам даётся благодать...

Что написано в этом коротком стихотворении? Сначала повторяется мысль о невозможности до конца понять Другого. А затем говорится о выходе. О сочувствии. Со-чувствии. Со-переживании. Умении поставить себя на место другого. Об эмпатии, не всегда до конца вербализуемой ("мысль изречённая есть ложь"). Наверное, именно эта эмпатия отличает нас от животных: животные чувствуют, но не со-чувствуют, переживают, но не со-переживают. Потому, что я могу ощутить себя Другим, встать на его место, сочувствовать ему, я могу оценить радость от шоколадки и боль от кнута — и принять решение. Нравственное решение. То решение, которое либертарианцы принципиально принять не могут. Потому что они отказались от эмпатии, а нравственности без эмпатии нет.

А как нам даётся эта эмпатия? Чтобы понять эту мысль Тютчева, надо вспомнить, чем для него была благодать. Тютчев — христианин, и это слово для него связано с христианским контекстом. В христианстве благодать — дар Бога, но даётся он не просто так, а в помощь трудам человека. "Но благодатиею Божиею есмь то, что есмь; и благодать Его во мне не была тщетна, но я более всех потрудился; не я, впрочем, а благодать Божия, которая со мною" (1 Кор 15:10). Итак, Тютчев говорит о труде. О духовном труде. Этот духовный труд, эта работа над собой и делает человека способным к сопереживанию. Такой труд — основа морали.

Я возвращаюсь к одной из любимых тем в моем журнале (см. http://www.livejournal.com/users/scholar_vit/6897.html и http://www.livejournal.com/users/scholar_vit/3570.html ): о работе над собой как основе и непременном условии морали. Именно эта работа даёт мне право и возможность сказать: "Вот эта акция государства моральна, и я буду её защищать. А вот эта — нет, и я буду сопротивляться ей всеми конечностями". То же, кстати, относится и к предложениям либертарианцев: у них хватает идей, очевидно безнравственных и подлых.

Теперь мы можем вернуться к тому, что такое либертарианская этика. Это есть попытка уклониться от духовной работы путём создания простенькой системы, дающей ответ на нравственные вопросы без особых усилий. "Государство — кака, рынок — хорошо. Насилие — бяка, добровольные сделки — хорошо". Можно объяснить первокласснику. Между тем, есть истинно духовные задачи, и эта система — очевидный признак неудачи в попытке с ними справиться. Такая простота есть соблазн.

Правдивая история

kouzdra
2005-05-23 06:20

Давным давно, в далекой-далекой галактике, коварный темный лорд Дарт Кеннет решил немного подзаработать, и исподтишка скупил 25%+1 акцию преуспевающего частного полицейского предприятия - Юстиционного Корусканского Ордена Света, после чего заявился к красавцу и богачу с доброкачественными генами, магистру Ордена, Анакину Ходорнебскому и без обиняков дал понять, что он будет пользоваться имеющимся у него правом вето, чтобы блокировать любую деятельность Ордена, до тех пор, пока члены Ордена не выкупят у него его пакет по двойной цене, или же пока акции Ордена не будут котироваться по цене туалетной бумаги.

Магистр выругался про себя, но будучи привеженцем либертарианских идей, подавил естественное желание достать световой меч и покрошить лорда Кеннета на мясной фарш и костную муку (принять это мудрое решение ему было тем проще, что мастерство темного Лорда во владении оружием было хорошо известно) и стал совещаться с акционерами ордена, что им следует предпринять.

Поскольку лорд Кеннет проделывал эту нехитрую комбинацию уже не в первый раз и в его решимости исполнить обещанное сомневаться не приходилось, акции Ордена начали заметно падать, а клиенты - намекать, что если вся эта бодяга затянется надолго, то они начнут подыскивать себе более другие охранные фирмы. Потому магистр и прочие мажоритарные акционеры скрепя сердце постановили удовлетворить требования лорда Кеннета за счет средств Ордена.

Выводы:

Лорд Кеннет совершил, без сомнения, весьма выгодную сделку, но вот вряд ли тоже самое можно сказать об Ордене - Ордену стало заметно хуже, а единственный интерес его акционеров состоял в том, что все могло бы быть еще хужее. Более того - если подвести общий баланс - то он отрицателен - ибо Орден понес не только прямые финансовые издержки на удовлетворение шантажиста, но и косвенные.

Мораль — (не)насильственность действий, как критерий их допустимости, довольно неплоха эмирирически, но достаточно условна — реальный смысл угроз состоит не в применении физического насилия, а в возможности осуществления против контрагента деструктивных действий. А для этого насилие вовсе не обязательно.

Телефоны, монополии и либертарианцы. Рассуждения о науке и идеологии с отступлениями и анекдотами.

Я давным-давно слышал утверждения либертарианцев о том, что классический анализ "естественных монополий" ошибочен, что все эти монополии создало государство, а вот если бы оно не мешало конкуренции, то вот тут-то у нас бы заплясали лес и горы без всяких монополий. Наконец, bbb в дискуссии о спаме привёл вот этот документ. Это статья Тирера в Cato Journal. В предисловии сказано, что автор Fellow в Heritage Foundation. Я плохо разбираюсь в тамошней табели о рангах; будем считать, что автор является большим человеком.

bbb -- пожалуй, один из самых умных, тонких и проницательных авторов, которых я регулярно читаю. Я не сомневаюсь в том, что если бы подобная по уровню аргументации работа была написана на любую другую тему, он бы поднял на смех и её, и автора. То, что он не видит дыр тут, интересно в свете моей любимой темы об ограничениях, которые наши эмоции накладывают на нашу логику. Кстати, я всегда самонадеянно считал, что моя естественно-научная выучка помогает против таких шор, но это всего лишь предположение. Я буду благодарен, если читатели ткнут меня в мои собственные ограничения.

Главный тезис автора состоит в том, что после истечения патентной монополии Белла конкуренция среди провайдеров привела к бурной телефонизации страны. Но тут пришёл злой Теодор Вейл, президент AT&T, который уговорил правительство ввести монополию, и всё пошло неправильно. Под флагом борьбы с дублированием сетей конкуренты были задавлены правительствами штатов и федеральным. Это привело к росту цен для абонентов.

Автор особенно недоволен тем, что в общественное сознание вошло "право на телефон", т.е. по сути обязанность общества предоставить доступную телефонную связь в каждом селе и хуторе. Из-за этого права проводилось систематическое перераспределение абонентской платы: городские пользователи платили больше, чем нужно, а сельские получали в результате телефон ниже себестоимости. По мнению автора, следовало ждать, когда конкуренция сама приведёт к тому, что телефонизация села станет выгодна.

Теперь давайте посмотрим на логику этих построений. Итак, Вейл уболтал (и, как мягко намекает Тирер, подкупил) правительство, и оно приняло неверное решение. Проблема в том, что до появления FCC (а на самом деле, и после, и вплоть до наших дней) коммуникации в США не являются исключительной прерогативой федеральных властей. Действует лоскутное одеяло федеральных законов, законов штатов и даже местных правил. Тирер сам это признаёт, цитируя выступления законодателей отдельных штатов о том, что конкуренция между провайдерами на данном этапе нецелесообразна. Таким образом, фигура Вейла становится какой-то демонической: он сумел то ли загипнотизировать, то ли купить огромное количество разных людей, от законодателей США до советов графств, и они все, видя перед глазами благодетельный пример конкуренции, упорно принимали очевидно (для Тирера) неверное решение.

Именно в это время в США шло обсуждение монополий, вылившееся в конце концов в Шермановский акт. Почему же люди, боровшиеся с монополиями в других областях, сделали такое исключение для телефонной связи? Молчит Тирер, не даёт ответа. Именно на это время в Америке пришёлся расцвет mudracker'ов: журналистов, разоблачавших коррупцию в правительстве и промышленности. Почему же они не набросились на Вейла и тех, кого он уболтал или подкупил? И опять молчит Тирер.

Пока эти выводы Тирера просто маловероятны. Но они становятся нелепыми, сапогами всмятку, если мы вспомним, о чём ещё умолчал Fellow of Heritage Foundation. Дело в том, что как раз в это время проходила телефонизация в других странах. Европейские страны отличались от США. Экономикой, идеологией, историей. Некоторые, вроде Германии, даже воевали с Америкой. Но в вопросе телефонной связи они почему-то действовали очень похоже: этим делом занималось государство, либо национализируя отрасль, либо плотно регулируя её и не допуская особой конкуренции. Если мы поверим Тиреру, что всё дело в личных качествах "of a single man", то нам придётся предположить, что телефонная связь по всему миру почему-то порождала людей вроде Вейла, способных легко перетянуть на свою сторону правительства, парламенты, королей и принцев. Правда, дьявольская хитрость у них сочеталась с непостижимой глупостью: как правило, они так хорошо уговаривали власть имущих, что те национализировали телефонную сеть, отбирая у вейлов их империи. Очевидно, что такого исхода вейлы никак не могли предвидеть. И с завидным упорством готовили собственную гибель. Что с них возьмёшь -- они же не обладали мудростью Адама Тирера.

Предположить можно всё. В том числе и нашествие вейлов, хитрых и глупых одновременно, почему-то тянущихся к телефонным аппаратам и коммутаторам. Но боюсь, что старик Оккам от такого предположения зарезался бы собственной бритвой.

А есть альтернативное предположение, менее вычурное? Конечно, есть! Состоит оно вот в чем. Общество видело пользу в стопроцентном покрытии страны телефонной сетью. Во-первых, это стратегический ресурс. В случае войны или стихийного бедствия телефонная сеть становится важнейшим средством коммуникации. Во-вторых, это нужно для безопасности: если кому-то станет плохо, "Скорую" надо вызывать из любой точки. В-третьих, это резко двигает вперёд экономику всей страны. Если фермер может, вместо того, чтобы продавать урожай жуликоватому перекупщику и у него же покупать технику, обзвонить десяток элеваторов и гаражей, то растет конкуренция. Я вместе с либертарианцами считаю, что это очень хорошо для экономики. Я уже высказывал дерзкую мысль, что "зелёная революция" в США, которая перевернула страну и много сделала для того, чтобы она стала тем, чем стала, -- так вот, эта революция не в последнюю очередь обязана стопроцентной телефонизации страны. В-четвёртых, телефон, как и автомобиль -- это свобода. Далеко не случайно в СССР и личный телефон, и личный автомобиль отпускались народу очень дозированно, а на селе просто не было ни того, ни другого. Очень важно, что эта польза для общества в целом, как говорят физики, неприводима: она не сводима к сумме польз от каждого элементарного акта.

Но дело в том, что конкуренция не способствует быстрому росту покрытия. Провайдеру куда выгоднее заниматься телефонизацией Нью-Йорка или Чикаго, чем тянуть кабель куда-нибудь в Озарки. Даже Тирер признаёт это в своей статье. Как же он отвечает на это соображение? О, это очень интересно. И напоминает старый советский анекдот.

-- Что такое коммунизм?

-- Это когда всё по потребностям. Ну представь себе, ты приходишь в магазин за колбасой. А продавщица тебе говорит: "Сегодня в колбасе потребности не было".

В полном соответствии с этим анекдотом Тирер объясняет, что никакой потребности в стопроцентном покрытии нет. Это все выдумки злого Вейла. Могли и без неё прожить. А вот если бы подождали, то здоровая конкуренция сама пришла бы в Озарки. Рано или поздно. Как пришли туда радио и телевидение.

Надо сказать, что я провёл лет шесть в середине девяностых в Центральной Пенсильвании. Там горы, а между ними долины. Телевидение туда во многие места пришло не так давно: плохой приём. Надо кабель тянуть, а это стали делать только недавно -- да и то после того, как власти графства стали выкручивать руки кабельным провайдерам: хочешь обслуживать городской рынок -- иди, друг, в село. Ну и радио в горах слышно с перебоями. Есть места без канализации. А вот телефон есть везде. Хотя потребности, по мнению Тирера, нет

Но это по мнению Тирера. Общество тогда потребность видело. И поскольку оно наглядно убедилось, что конкуренция эту потребность не удовлетворяет, то оно пошло другим путём. Сознательно пожертвовав конкуренцией в пользу того, что оно считало более важным.

Эта простая гипотеза объясняет действительность куда проще, чем построения Тирера. Почему же Тирер не мог её принять? И тут мы подходим к самому интересному во всей этой истории.

Чтобы принять эту гипотезу, Тиреру пришлось бы признать, что бывают ситуации, когда рынок -- не лучшее решение задачи. А вот этого он сделать не мог. Потому что тогда он бы перестал быть тем, кем он является.

Есть научный подход к действительности. В рамках этого подхода эффективность рынка не есть нечто сакральное, данное нам Богом на скрижалях, а всего лишь вывод. Как и у всякого вывода, у него есть условия, посылки (если А, Б и В) и заключение (то следовательно, Г). И если посылки не выполнены, то заключение может быть верным, а может и нет. То есть рынок максимально эффективен не всегда, а тогда, когда выполняются определённые условия.

Точно так же в физике есть фундаментальные законы. Например, закон сохранения энергии. Но закон сохранения энергии верен только для замкнутой системы. А если система открыта, то основное условие закона не выполнено. И энергия может сохраняться, а может и нет.

Научный подход состоит в понимании таких вещей.

А подоход идеолога совсем другой. Идеолога иногда можно принять за научного работника: современные идеологии часто основываются на экономической теории, вроде советской идеологии, где где-то на самом дне теория Маркса. Но различие проявляется тогда, когда человек говорит, что "учение Маркса всесильно, потому что оно верно". В этот момент забываются условия и оговорки, и скромный научный результат становится сакральной правдой. Коммунизм -- это молодость мира. Рынок эффективен, и точка. Как говорил Янукович, "тому що". Идеолог не может признать своё учение ошибочным хоть где-то. Это слишком опасно. Если рынок бывает не лучшим решением всех проблем, то я не штабс-капитан.

Как только мы поймём, что Тирер -- идеолог, то всё станет на свои места. Станет ясно, почему он очень мало говорит об аргументах сторонников и противников монополии AT&T, ограничиваясь повторением тезиса о том, что все чиновники -- козлы. Почему во всей статье есть только один график -- продажа телефонов компанией Bell. При этом человек, знакомый с главой о вранье при помощи графиков в замечательной книге Edward Tufte, The Visual Display of Quantitative Information, легко увидит, где автор лукавит. Почему единственная таблица в статье: уровень телефонизации, -- обрывается 1920 годом, хотя автор много говорит о том, что было между 1915 и 1974 годами. Почему автор сравнивает периоды первоначальной, патентной монополии и конкуренции, а выводы делает про совсем другой период. Почему самое важное для теории автора: скорость роста тарифов в период монополии, -- обсуждается вскользь, без всяких графиков и таблиц. При этом автор не говорит, указаны тарифы в инфляционных долларах, или нет. Даже такой дилетант, как я, знает, что если человек говорит о динамике цен без поправки на инфляцию -- он жулик в ста случаях из ста.

Уже упомянутый Tufte, разбирая примеры вранья на графиках в газетах, в особый класс выделяет "Правду" 1980-х годов. Статья Тирера вполне могла бы быть опубликована в этой газете. Это не наука и даже не журналистика. Это идеология.

И тут мы подходим к заключительному аккорду. Мне придётся сказать несколько слов о себе. Я не специалист в экономике, философии или что ещё там надо знать из духовных богатств человечества, чтобы стать настоящим либертарианцем. Я и не притворяюсь. Но есть вещи, которые я знаю, и которых у меня не отнять. Я провёл большой кусок юности, изучая истмат, диамат, научный коммунизм, читая классиков марксизма-ленинизма и конспектируя всю эту хрень. Это было невероятно скучно, и чтобы сделать это хоть как-то интересным, я стал задумываться над тем, как именно мне тут вешают лапшу на уши. С тех пор у меня чутьё на идеологию, притворяющуюся наукой. Если хотите, у меня антитела образовались на это. Я понимаю в экономике Мизеса и фон Хайека ещё меньше, чем в экономике Маркса. Но я кое-что понимаю в стилистике. Стилистика того, что втирает Адам Тирер, мне знакома. Этот цветочек я уже нюхал. На лекциях по научному коммунизму.